Слава Сэ (родился в Риге в 1969 году) — псевдоним латвийского русскоязычного писателя Вячеслава Солдатенко. Работал психофизиологом в комиссии медэкспертизы при МВД Латвии, затем ушел в бизнес, затем — в сантехники.
В 2010 году издательство «АСТ» предложило на основе его заметок в ЖЖ выпустить книгу — «Сантехник, его кот, жена и другие подробности». Тираж в 3000 экз. разошелся за несколько дней; после нескольких допечаток общий тираж приблизился к 100 тысячам.
На данный момент у Солдатенко вышло 6 книг.
— Сегодня вас и вашу семью кормит писательство?
— Нет, конечно, сегодня писательство в России мало кого кормит. Мне кажется, человек десять русских писателей живут за счет книг, остальные вынуждены подрабатывать какими-нибудь условными дворниками. Году в 2012-2013-м книгоиздательское дело сильно просело, особенно после налогового скандала вокруг компании «АСТ», когда их генеральному пришлось бежать. Скажем, до этой истории популярный автор уровня Улицкой мог получить какие-то невероятные миллионы в качестве аванса на 12 лет вперед за планируемую серию книг. А потом авансы уже не были такими большими. Гонорары, роялти, тиражи, рубль — все упало. Как-то так все наложилось, и в результате писательство превратилось в хобби практически для всех. Так что приходится добывать на пропитание.
— И как вы добываете, если не секрет?
— Вы удивитесь, но я правда сантехник. Половина моих доходов происходит от того, что я встаю в 8 утра, беру инструменты и еду к разным людям притворяться сантехником. Это у меня довольно органично получается: прихожу в тяжелых ботинках, меняю краны, унитазы, разговариваю грубыми словами с нежными женщинами.
— Вы крутой сантехник? Какой у вас стаж?
— Не самый крутой. Точно не самый дорогой, если вы об этом. Я вполне хороший мастер, но меня это не так уж сильно интересует, не заводит этот волшебный момент власти над бьющей в потолок струей. Или водопада с потолка. Вокруг меня есть ребята, которые просто бредят этим, они могут обсуждать какую-нибудь новую супертрубу три часа без остановки. Мне это скучно, у меня дома рассказ стынет. Я сделаю все хорошо, аккуратно, быстро. Но я не сантехник-маньяк, как мой знакомый Саша Нитунахин — он да. Однажды забилась канализационная труба, и он пробивал ее стальным тросом, достал трос, а там крыса намоталась. Ну, извините за такую историю в начале разговора, просто иначе вы не поймете, кто такой настоящий сантехник. И вот сидит Саша, срезает с троса крысу и приговаривает: «Обычно этим ножом я колбасу режу». Вот я не настолько профессионал.
А стаж большой. Когда-то после армии папа меня приобщил, я с ним поработал несколько лет, обрел навыки. А потом, в нулевом году, когда родилась моя первая дочка, я всерьез ушел в сантехники. Сейчас Маше восемнадцать, и моему стажу тоже. Но был пятилетний перерыв, когда я зарабатывал только книжками.
— Да-да. Вот именно так. Был я таким дураком, что решил, будто настали золотые времена. Вокруг меня быстро возник круг людей, которые мне очень грамотно льстили. И появилось ощущение, что я Золушка в последней фазе: дворцы, балы и устрицы. Но Золушка очень быстро превратилась в тыковку. Надо было писать, писать, писать. Я же снял в Юрмале квартиру, сел на попу и начал красивую жизнь. Просто расслабился. А через пять лет и деньги закончились, и кризис в России грянул. Пришлось поморщиться, достать робу и идти крутить унитазы и смесители дальше.
— Если бы оседлали ту волну успеха и начали пахать с утра до ночи, могло быть иначе?
— Подозреваю, что да. Недавно я ездил в Москву на книжную выставку, там был один модный писатель-фантаст, молодой парень. Он как раз не поймал звездочку, в отличие от некоторых. И вот он рассказывал, что писательский успех стал для него настоящим проклятием. Он набрал множество обязательств и пишет по 12 часов в день без остановки. Проклятие не проклятие, но это единственный верный путь для тех, кто хочет реализоваться в писательском деле. Если повезло, выстрелила книжка, нельзя останавливаться, нужно начинать вкалывать с тройной энергией.
— А эта история про то, как вы были членом совета директоров большой компании, а потом бросили все и ушли в сантехники. Как строчка в писательской биографии — это прекрасно. Но вы ж тогда не знали, что будете писателем. Что это было?
— В нулевом году наша компания, изначально латвийская, стала переезжать в Россию. Компания купила 5 заводов в Краснодаре, Нижнем Новгороде и Москве. Я 4 месяца жил в России и совершенно не видел семью. А как раз дочка родилась. С точки зрения денег не такая уж роскошная должность была. Я удивился, когда узнал, что примерно столько же можно зарабатывать сантехником, но при этом жить дома и работать 4 часа в сутки. К тому же в Москве мы жили на съемной квартире, в которую другие директора приводили каких-то гулящих женщин. Одним словом, вертеп. Мне не понравилось: слишком много событий для меня.
— Вы тогда в первый раз надолго приехали в Россию?
— Нет, я же ездил на лето к бабушке в Краснодар, точнее в станицу Ладожскую Краснодарского края. Моя мама и все ее шесть сестер в свое время переехали в Ригу из Краснодарского края: после войны людей из Советского Союза отправляли восстанавливать разрушенные войной города. А папа приехал в Ригу служить и так и остался. В общем, на лето я уезжал к маминой маме в Краснодар. А позже, уже в 1991 году, я ездил в Россию продавать рыбу. Все вокруг начали заниматься бизнесом, и меня этой волной накрыло. В Латвии было много рыболовецких совхозов, и мы поездами возили рыбу в Нижний Новгород. Все было хорошо, а потом пришли бандиты и отобрали наш рыбный бизнес. То есть в России я бывал и бываю.
— Сейчас можете отделить, что в вас русского, а где вы латыш? Или все так переплелось, что уже не распутать?
— С таким примерно вопросом ко мне обратился недавно польский студент. Он пишет по моим книгам дипломную работу, и его интересует именно этот мой… скажем так, компот. Знаете, я не чувствую себя русским, когда приезжаю в Россию. Я привык к латышам с их прохладным прибалтийским менталитетом. В Латвии не принято разговаривать в общественном транспорте. Обращение к человеку на улице в Прибалтике, а особенно в Финляндии (чем севернее, тем сильнее) считается чем-то выходящим за рамки. Только если уж очень припечет что-то узнать, и то на тебя посмотрят косо. Если человек остановится завязать шнурок на узкой заснеженной тропинке, сзади соберется толпа и будет ждать, пока он его завяжет. Никаких просьб отойти в сторону или попыток обогнать. Там, где русский хватает за грудки и начинает наносить первые удары, латыш продолжает уничижительно смотреть. Пойманный раздраженный взгляд — это очень большой урон для чести. Этот подход мне импонирует. В Латвии лучше жить там, где живут латыши, — чище и тише. Но, конечно, не так весело.
С другой стороны, я не до конца понимаю, как это описать, но когда я въезжаю в Россию, мне становится легче. Я боюсь путешествий, страшно же вдруг как-нибудь остаться без ночлега. В общем, я такая, тревожная личность. Но я знаю, что в России всегда договорюсь с кем-то на улице, и там есть чувство, что не пропаду. В Латвии с этим сложнее, хотя у меня здесь есть родня. Но прямо так, на улице, вряд ли меня подберут и обогреют.
Что у меня латышского, так это мой шурин, муж моей сестры. Это не шурин? Свояк? Значит, свояк. И намечается латышский зять. Моя Маша познакомилась со студентом-историком и сегодня домой не пришла, паразитка. Будем с ней серьезно разговаривать. Хороший парень, но пока мы все ржем с того, какой он стеснительный, видели его только из окна и со спины. Но по спине видно, что хороший: осанка, прилично одет, вежливо идет позади Маши, а дальше за ними болтается собака на поводке, хочет гулять, но ей не светит. Когда любовь, не до собаки. А стеснительность для латыша — это нормально. Когда муж моей сестры приезжал к нашей маме, первые два года вообще не разговаривал — очень стеснялся, вбегал в комнату, запирался и боялся выходить. Но как человек он прекрасный. И если его теща чего-то захочет, он идет и делает все как надо, в ту же минуту, несмотря на время суток, настроение и состояние здоровья.
— Вы умеете, когда надо, «включить русского»?
— В России-то? Тут есть тонкости. Встреча с русской ментальностью начинается в аэропорту. Пограничники, в основном, молодые девушки. И вот стоят они и друг с другом мило беседуют, радостно и приветливо, а потом поворачиваются к окошку, смотрят на тебя и начинают «работать». Совершенно серьезное лицо с признаками пренебрежения, никакой тебе улыбки. И тут надо вот что держать в голове. Девушка эта скорее всего очень милая особа, просто она сейчас чиновник. Надо помнить, что за грубостью и неприветливостью в таких случаях скрывается человек, который из последних сил сдерживает свое дружелюбие.
— Кстати, вам что нужно обязательно увидеть или услышать в новом для себя городе, чтобы понять его сущность?
— Мне главное — услышать. Вот вы говорите, и ваша речь мне напоминает мою краснодарскую бабушку или мою маму: когда неспешная южная расслабленность в речи слышится или «г» погуливает. Так как я никогда не видел Юг зимой, сразу представляю летнюю картину, зеленые аллеи. И тут подходит ко мне человек, шлепает по плечу, и говорит «ля», что у вас на Юге означает «посмотри».
— Ну, раз уж мы обратили друг на друга внимание, вы же в курсе, что ваш русский тоже не самый средний, что там легкий прибалтийский налет?
— Серьезно? Все, когда буду приезжать в Россию, начну его нещадно педалировать. Вооот таааак, как Вайкуле, буду разговаривать. Спааасииибо.
— Вы говорите по-латышски?
— Вынужден. Не в смысле, что мне руки выкручивают, просто это элементарное уважение к месту, где ты живешь. И я делаю все, чтобы и дети мои говорили по-латышски. Пожалуй, главный язык у них русский. Они свободно владеют английским. Маша владеет немецким, испанским чуть-чуть, и сейчас латышский в ней вырастает до языка любви — с интересом к деталям и нюансам. Конечно, здесь все родители нацелены на европейские языки, на то, чтобы вытолкнуть детей в Европу. Поголовно. И что мне нравится в России, что у вас столько не выезжает молодежи. Думаю, препятствие в передвижении — для вас большое благо. У нас молодые бегут. В результате Латвия выглядит, как страна стариков. За последние 20 лет утекло 30% населения. Ежегодно 30 деревень у нас лишаются статуса населенного пункта, потому что там никто не живет.
— Я вот к чему о владении языком спросила. Вы можете объяснить, что такое латышский юмор?
— О, это такой вопрос. Сложно. Начнем с того, что латышей не очень много. Около 1 миллиона 200 тысяч человек. Как известно, из миллиарда человек больше шансов получить много хороших гимнастов, чем из миллиона. Так же с юмором. Юмористов в Латвии мало. Но есть попытки юмора. Есть неплохой бытовой юмор, построенный на тихом разглядывании нахала. Если кто-то ведет себя буйно, латыш может остановиться и пронзительно на это смотреть. А нахал не замечает этой осуждающей атаки. И это выглядит смешно. В этом контексте, чего уж там, немало шуток про русских. «Шитие криеви» («ну, это же русские»), — говорят они. И это уже считается очень весело и остроумно. Русский муж или русская жена фигурируют в латышских сериалах как люди, к которым рано или поздно приезжают шумные родственники. В целом можно сказать, что латыши весьма озабочены русскими, неравнодушны. Думаю, те латыши, кому за сорок, довольно часто идентифицируют себя как «не-русских», а молодые, им уже абсолютно все равно.
Кстати, я вспомнил, у меня есть знакомый латыш, режиссер по образованию, а сейчас он избрался в депутаты Сейма. Однажды он мне рассказывал про латышскую хуторскую свадьбу. У латышей хуторная система, и вот на свадьбу в хутор обязательно надо позвать гостей из Риги, потому что это задает мероприятию нужный уровень. Сначала кормят гостей из Риги, потом садятся хуторские. Параллельно в амбаре устраивают танцы, сначала танцуют гости из Риги, потом гости из Риги уезжают, и в амбаре танцуют хуторские, потом они идут драться за амбар. Еще на такую свадьбу все приходят с тортиками, в результате на столах накапливается две сотни тортов, никто их никогда не съест, но прийти надо с тортом, иначе невежливо. Он очень смешно об этом рассказывает. Но говорил он все это по-русски.
На латышском языке вряд ли можно писать такую прозу, какую я пишу. Вообще не очень представляю современную латышскую прозу постмодернистского толка, с жонглированием прецедентными образами, игрой с культурными кодами. В латышском просто нет такого большого кода, с которым можно было бы играть. Главный латышский поэт, Райнис, по сути, модернист, а своего постмодерна латвийская культура еще не переживала. Мне кажется, латыши пока еще строят свою культуру.
Потом латышский язык очень нелипучий. Слушайте, здесь дни недели называются pirmdiena, otrdiena — первый день, второй день. Когда в латышский детский сад в группу из двадцати человек приходят два русских ребенка, вся группа начинает разговаривать по-русски. Потому что русский, конечно, идиоматичнее, ярче. А вот, кстати, литовский — липучий. Литовцы же были очень воинственными, никем не были толком завоеваны, их язык развивался вместе с народом, он живой. Так что, когда приезжаешь в Литву, довольно быстро начинаешь выражаться. Литовские фразы сразу цепляются: «гярай, важоужам» — «давай, поехали».
— Хорошо, но наверняка в современной массовой латвийской культуре есть что-то, что достойно продвижения, что нам стоит посмотреть, послушать? Посоветуйте что-нибудь.
— То есть вам Раймонда Паулса и Лаймы Вайкуле уже мало?
— А еще же Валдис Пельш, не забывайте. Но нет, я серьезно. Я о современной латвийской культуре сейчас говорю.
— Режиссера Алвиса Херманиса вроде все знают. Меня как-то в жюри на театральный фестиваль в Санкт-Петербурге пригласили, и я видел, как там у некоторых театралов при упоминании это латвийского режиссера просто дыхание перехватывало. А у других — наоборот. Понятно, это режиссер, который в постановке «Онегина» показал Пушкина в виде обезьяны, поскакивающей по сцене. Кто-то возмущался, а кто-то говорил, что это гениальный ход, мол, так режиссер показывает, как высшее общество воспринимало поэта. В общем, до Алвиса Херманиса надо дорасти. Еще группа Prāta Vētra, но вы их знаете как Brainstorm. Латвийских художников не советую. Моя родная сестра поступила в художественную академию, закончила ее с отличием, теперь творит и участвует в выставках. Но я не понимаю того, что они рисуют, совершенно. Для меня это мрачновато и простовато: там надо смотреть на камень и видеть в нем то ли силуэт женщины, то ли знаки апокалипсиса.
— Я здесь родился.
— Родились или родной?
— С этим сложно. Я не считаю себя патриотом ни одной страны, я патриот своей семьи.
— Я, конечно, не про патриотизм спрашиваю. Просто у каждого есть детские воспоминания, есть свой маленький эдем, в который ты время от времени мысленно возвращаешься. Ваш — в Риге?
— Пожалуй, в станице Ладожской. Это место, по которому я скучаю. Давно там не был и очень хочу туда наконец доехать. А Рига как-то не сильно попадает в меня ментально, даже архитектурно, здесь ведь много знаковых туристических мест, это не мое.
— Видели «свое», путешествуя по миру?
— Неожиданно для себя доехал до Лазурного берега Франции и понял, почему русская аристократия положила на него глаз. Я видел рай. По цветам, запахам, воздуху, звукам, климату. Здорово было бы сидеть в тишине где-то на побережье Лигурийского или Балеарского моря. Но я бы долго не высидел. Мне нужны люди. Знаете, в Европе проводится немало бардовских фестивалей. Сравню их с русскими. По бытовым условиям российские, мягко говоря, уступают. На одном я был в Подмосковье пару лет назад. Палатка, +4 летом — если коротко, ад. Но настолько это было душевно, столько потрясающих людей с горящими глазами. Ни в какой Европе такого не найдешь. В общем, без русских бардов я долго не протяну.
— Как вам этот стереотип, что чуть ли не главное отличие России от европейских стран — пропасть между столицей и регионами?
— По-моему, все города устроены примерно одинаково. Подозреваю, что, если залезть на окраину Москвы, можно получить по морде ничуть не менее смачно, чем где-нибудь в Торжке. Везде есть свои фавелы. Вы знаете, у нас в Риге самая большая в Европе коллекция деревянного зодчества, дома с которыми ничего нельзя делать: ни перестраивать, ни сносить, потому что ЮНЕСКО платит нашему правительству деньги за поддержание этих территорий? Исторически там живут люди, освободившиеся из тюрем. Контингент еще тот. Район называется Московский форштадт, имейте в виду.
— У вас фиолетовый паспорт?
— Да, это значит, что мой статус — негражданин Латвии. То есть я резидент, постоянный житель. С моим статусом я могу путешествовать по Европе. И еще без визы могу въезжать в Россию. Я могу стать гражданином. Для получения гражданства нужно подтянуть немного официальный язык, все же он отличается от разговорного, выучить стихи Райниса, спеть гимн, поцеловать флаг и заплатить пошлину. Немного лень, и я до конца не понимаю, зачем мне это. Пока меня не выгоняют, буду жить так.
— «Смешная и трогательная женщина в рваном халатике» — ваша героиня — в Европе, озадаченной сексизмом и харассментом, не вызывает вопросов?
— Да никто тут не парится по этому поводу, о чем вы, какой в Латвии харассмент. Каждой женщине приятно, если прилетает немножко мужского внимания. Если мужчина остановится и начнет всем выходящим из троллейбуса дамам подавать ручку, скажут спасибо и будут счастливы. Скажу так, несимпатичных женщин, обделенных мужским вниманием, которые пытаются лишить этого внимания других, более удачливых женщин, здесь немного. Никаких таких демонстраций нет. Кстати, все гости Латвии обращают внимание на то, что женщины здесь очень ухоженные и женственные. Правда хорошенькие, мне нравятся.
— Кого из современников читаете в фейсбуке? На ком залипаете?
— Прямо залипать — нет, но все, что вижу, все читаю. Жадно слежу за конкурентами. Шучу, конечно. Но, правда же, интересно, что люди пишут. Читаю Дарью Алавидзе. Недавно «АСТ» выпустило книгу ее рассказов, она пишет в журнал о путешествиях и много ездит по разным странам, но в рассказах описывает не достопримечательности, а живую жизнь, то, что с ней случается в дороге. Читаю Наринэ Абгарян, подружку мою. Когда мне нужно согреться, обращаюсь к ее текстам. Люблю и ненавижу Алесю Казанцеву. Она пишет прекрасно, но я не согласен с ее подходом к жизни. Злость в ней, но таланта еще больше. Ну, и, как все, люблю Джона Шемякина и Татьяну Толстую.
— Если я попрошу вас назвать три имени — писателей, в которых русский язык, по-вашему, достиг своего предела, кто это будет?
— Нора Галь. И там сразу будут и Хаксли, и Камю, и все, кого она переводила. Еще Лозинский и Маршак. И все, кто сделал английскую литературу для русского уха приятнее, чем она звучит для английского. В известной книге Норы Галь «Слово живое и мертвое» множество отличных примеров, как советские переводчики проделывали этот трюк. Да, я бы назвал переводчиков, потому что, конечно, на русском мы читаем Лозинского, а не Шекспира.
И еще языковой предел для меня, именно высшая точка владения русским языком, а не высшая точка русской литературы — это Булгаков, «Мастер и Маргарита», глава «Конец квартиры номер 50», в которой «не шалю, никого не трогаю, починяю примус» Бегемота. Там все — точность, лаконичность, ироничность языка. И конечно, интенсивность событий. Да, у Булгакова есть длинные предложения, но в одном таком предложении могут описываться события, происходящие с тремя разными героями.
— А как вам самое свежее из ваших занятий — сценарист на кинопроизводстве? Эта работа правда такой уж дурдом, как принято о ней думать?
— Для тех, кто там работает, этот мир кажется нормальным и даже прекрасным. Но вот я там не прижился. Все-таки сценарист пишет и старается, считает свою работу каким-то осмысленным высказыванием, а на площадке, во всяком случае у Бекмамбетова, его работу используют как материал к размышлению, не более того. Фильм, на котором я работал, давайте без названия, — это был 18-й драфт, то есть сценарий полностью переписывали до меня 17 раз. Потом я еще 5 раз переписал. И в итоге все равно фильм большей частью состоит из того, что актеры придумывали на месте. Один из креативных продюсеров кинокомпании Bazelevs рассказывал тогда, что некоторые эпизоды «Елок» снимали так: Ургант и Светлаков просто ходили и открывали рот на камеру, а потом задним числом дописывались и вставлялись их реплики. Вот настолько «важен» сценарий. Я недавно смотрел интервью с Хабенским, в котором он говорит, что за некоторые сценарии брался просто потому, что там прекрасный русский язык. Не знаю, я, конечно, не Хабенский, и когда ко мне попадает сценарий, обычно я вижу текст, где все эмоции героев обозначены как «в шоке»: «графиня в шоке», «кавалеристы в шоке», «шпиц в шоке» и так далее. Понятно, что есть кино режиссерское, продюсерское и кино сценариста. Но, как мы знаем, даже Алексей Иванов убрал свое имя из титров «Тобола»: не понравилось, какой сценарий сделали из его текста. В общем, у меня нет желания работать сценаристом. Но все равно это был полезный опыт, потому что я, наконец, понял, что такое сюжет, как он устроен.
— Для таких писателей, как вы, важен сюжет? Просто кажется, что вы писатель «про язык», а не «про сюжет». Вячеслав, а нельзя всех обмануть, сказать, я писатель гоголевского типа, работаю не столько на уровне сюжета, сколько на уровне языка, на уровне каламбура?
— Боюсь, не получится. Я считаю, что хорошая книжка состоит из трех вещей: атмосферы, сюжета и языка. Оправдание «зато я офигенно владею языком» долго не работает, и, наоборот, отличный сюжет не оправдывает шероховатостей языка. Например, Сергей Васильевич Лукьяненко сочиняет восхитительные сюжеты, а с языком не мудрствует, так скажем. И этим он отличается от Стругацких, у которых и сюжет, и язык, — все бесподобно. В общем, мне точно надо работать над сюжетом. И вообще надо больше работать. Когда я пять лет не писал, потому что «что-то не пишется», я сделал большую ошибку. По причине договоров с издательствами я все же выпустил книги, но не те книги, что мог бы. Сейчас вот я должен написать книжку и опять не успеваю. Но дедлайн точно не главная моя мотивация, главная — сделать текст, который будет мне нравиться. Сейчас я взял большой отпуск — три месяца, сижу доделываю книгу. Жена возвращается с работы и как-то так напряженно смотрит на меня. Ей видится: сидит тут в свитере, в тепленьких штанах, с довольной рожей, что-то там себе мурлычет, улыбается. Сразу понятно, что не работал, а спал. И начинается: «Ну и сколько слов сегодня написал?» Джойс своей отвечал: «Сегодня очень много — семь!» И я вот понимаю, он не шутил. А жены не понимают.
— Если серьезно, верят домашние, что вы писатель? Не знаю, книги ваши обсуждают, творческие советы дают?
— Конечно, не верят. Для них я тот, кто должен принести из магазина картошки. Это как раз важно для творческого человека, чтобы дома к нему трезво относились. Я своих уже достал просьбами оценить разные варианты, мол, так оставить или переписать. Писатели — мятущиеся натуры, это известно. Для домашних мое писательсто — раздражающий фактор. Вот у меня есть приятель, который каждый раз, завидя меня, несется навстречу с цитатой «я никогда не сплю в самолете, должен же кто-то держать его в воздухе силой своего ужаса». Очень ему нравится почему-то. А домашние меня не цитируют.
— Правильно. Мать Чехова тоже знала о сыне, что он довольно известный поэт.
— Мой случай. Только моих еще раздражает, что я жру все время и бездельничаю. Но это самое правильное отношение. Я для них человек в семейных трусах и с волосатым пузом. И это здорово.
15 и 16 февраля Слава Сэ приедет в Ростов-на-Дону. 15-го числа состоится камерная встреча с читателями в ресторане «Книжный», 16-го — большое выступление в «ДонЭкспоцентре». Подробнее на www.don.ru.
